Сумчанка – о неизвестных подробностях оккупации Сум фашистами
Память ребенка фрагментарна. В ней оставляет след лишь то, что вызвало сильные эмоции. Немало детских воспоминаний сумчанки Галины Ивановны Феденченко связано с войной. Они образуют мозаику. Живые вкрапления в картину войны, о которой мы знаем по книгам.
В декабре Галине Ивановне будет девяносто. Но старой ее не назовешь. Она смешлива, внимательна и гостеприимна. Ноги неторопливы, зато речь стремительна; подводит слух, но ему помогает зрение; она отмечает в блокноте принятые утром лекарства, но события 80-летней давности помнит хорошо. А чтобы не забыть о них рассказать, Галина Ивановна сверяется с составленным загодя планом.
Отец
Иван Яковлевич Порфиренко – Галин второй отец… Отчим. Но Галина Ивановна считает его отцом. (Первого, родного – Феденченко Григория Яковлевича, – она совсем не помнит. Он служил в милиции и погиб, когда ей не было и трех лет. Фамилия у нее по первому отцу – Феденченко, а отчество по второму – Ивановна). Отец ушел на войну в 1941 году. Пока были в оккупации, ничего о нем не знали. И отец о семье вестей не имел. После освобождения Сум стали приходить письма. Галина Ивановна помнит даже почтальона тетю Юлю, которая их приносила. «Мы так ей были благодарны!» – говорит она. Сохранилось письмо отца, написанное в ответ на письмо старшей дочери Нели.
«Под шум и грохот снарядов и жужжанье пуль пишу тебе свой гвардейский отцовский привет, и передают тебе все мои товарищи по оружию привет. И мы все благодарим за твое письмо, Неля, дочь моя родная. Я не знаю, как это случилось, что я первое твое письмо не мог прочесть. Мне читал мой товарищ. У меня столько было в душе радости, что я смеюсь, но слезы текут, не смог прочесть. Да еще и фотографию держу в руке твою. И сам себе не верю, что моя дочь жива.
Неля… я думал, что если тебя поймали немцы, то убили. Оказывается, ты, родная, жива-здорова и снова помогаешь нам своим трудом, сбором металла добить скорей злого врага, немчуру. Неля, за твои труды и твоих подруг, товарищей, которые вместе с тобой помогают стране для быстрейшей победы над врагом, я и мой товарищ ни одной пули не пустим даром, все направим в цель и, несомненно, врага… уничтожим. Совместно с нашими союзниками, которые борются во Франции, Италии. Дадим вместе сокрушительный удар и приедем домой с полной победой. И тогда, Неля, мы снова заживем, как мы жили весело и счастливо до войны».
Отец погиб в конце августа 1944 г. в Румынии. Там и похоронен: «г. Пятра-Нямц, стадион, около, городское кладбище». В список имен сумчан, погибших за освобождение родины от фашистских захватчиков, внесено и его имя.
В письме отца – похвала дочери и ее друзьям, которые, как могли, помогали взрослым: собирали металлолом, разносили газеты, выступали перед ранеными. Об этом даже писали в какой-то газете еще до оккупации. Отец опасался, что враги припомнили это дочерям. Обошлось. Галина Ивановна считает, что спастись помог сосед, Даниил Наумович Махонько, работавший при немцах фельдшером в тюрьме.
Немцы вступают в город
10 октября город Сумы был оккупирован немецкой армией. Гале – десять, сестре Неле – двенадцать. «Нас должны были эвакуировать, – рассказывает Галина Ивановна. – Мама стоит у калитки и выглядывает машину. А из Хворостянки (ул. Металлургов) идут немцы. В памяти это как фотография. Они в касках. На касках маленькие рожки. Бляха железная через шею. Автоматы. Сапоги – короткие, колокольчиком. Идут. Мама в дом – и они в дом. Направляют автомат на маму: «Коммунист?» Мама бедовая была, говорит: «Кто хлеб Сталина кушал, тот и коммунист». – «Правильно, матка!» Хохочут. Пошли к соседям по дому. Спрашивают соседку: «Коммунист?» – «Те коммунисты», – отвечает она и на нас показывает. Они спрашивают: «А ты хлеб Сталина кушала?» – «А что делать, конечно, кушала». – «И ты коммунист!» Хохочут. На окно заколоченное смотрят. Когда немцы бомбили, раму вынесло. Его забили, как могли. Немцы подумали, что там дверь. Сломали – а там соседский двор. Покрутились-покрутились и ушли. А мы с Нелей заикались несколько дней. Испугались, конечно».
Как мы обманули немцев
«На перекрестке немцы поставили столб, на нем – много-много указателей. Мама разжилась продуктами, хотела что-то приготовить, а ни дров, ни угля нет. Мы с сестрой: «Мама, сейчас принесем». Выскочили на улицу, поотбивали эти указатели и принесли их для растопки. Мама увидела: «Что ж вы наделали!» – «Мама, мы немножко оставим, а остальные обратно прибьем». А мы разве помним, что куда там было? Поприбивали, что могли, как могли. Ехал мимо немецкий обоз: подводы, запряженные тяжеловесами. Потом видим: назад возвращаются. Они ехали по указателям, а те показывали неправильно. Смотрят на них. Ругаются! До сих пор помню немецкие ругательства. Вот такая кашеварка получилась. Но, слава Богу, обошлось».
Дети – большие оптимисты. Они не всегда могут осознать опасность и легко переступают границу игры, попадая во взрослую жизнь. В то время она была войной.
Мы воруем порох
Если нет игрушек, дети играют снарядами. «За заводом Фрунзе возле железнодорожного вокзала были длинные амбары. Их охранял часовой. Возле амбара стояли дощатые ящики с крышкой. Крышка закрывалась, как бидон с молоком. В них – снаряды. В ящиках с желтой полосой – не снаряженные, в ящиках с красной – готовые к стрельбе. Так объяснил нам Коля Рожко, старший в нашей компании: «Те, что с красной полосой, не трогать. А то, что с желтой полосой, можно брать». Коля открыл ящик, а там – гильза, в ней – белые подушечки. Внутри них – порох. Мы тот порох воровали. И я, и сестра, и Коля Рожко… Те, кто участвовал, делился с теми, кто «на шухере» стоял. Однажды нас заметил немец на велосипеде. Мы от него удрали через железную дорогу и спрятались в бурьянах. Пока немец перенес свой велосипед, нас и след простыл. Но больше мы к амбарам не ходили».
Страшный котлован
«На территорию завода Фрунзе входить не разрешалось. Было написано: «Расстрел на месте». Но мы пробрались на территорию завода. Зашли и увидели громадный котлован. Может, цех собирались строить, не знаю. Кругом все заросло лопухами, крапивой. А над котлованом – пристройка, такая, как рыбаки делают. Одна ее сторона опирается на землю, а другая, на подпорках, нависает над котлованом. Коля Рожко говорит: «Смотрите, в котловане кто-то стоит». Присмотрелись, а это не человек, а дверь. Мы спустились в котлован. Зашли в дверь – там комната. Вдоль стен – скамейки. Посреди – бочка с надписью «яд», пустая. Из этой комнаты вход в другую, но там совсем было темно, ничего не видно. Вышли наружу. Одна девочка, кажется, Тамара, говорит: «Галя, помоги бревно вытащить из земли». Начали тянуть – а то не бревно, а нога в сапоге. Мы поняли, что в карьере расстреливают, а трупы землей присыпают. А на мостике, наверное, стоят те, кто этим командует. Мы оттуда ушли.
Возле заводского забора был ровчак. Я смотрю – куртка лежит. Я ее подняла, по карманам посмотрела, а там маленькая фотография на паспорт – парень. Потом уже я догадалась, что его вели на расстрел, и он курточку выбросил, чтобы по фотографии можно было о нем узнать»…
Песня
«Однажды мимо нашего дома немцы вели моряков. Их было четверо или пятеро, не помню точно. Руки сзади скручены проволокой. Они гордо так шли. Мама стояла на перекрестке возле столба. Ругала немцев и плакала. Один моряк, молоденький совсем, говорит маме: «Мамаша, не плачь. Все равно наши придут, победа будет за нами». И они запели «Раскинулось море широко». Мы уже знали, что на территории завода расстреливают. Полезли на чердак смотреть. Точно: расстреляли их там».
“«Он был рядом с вокзалом. Военнопленные работали на железной дороге – разгружали вагоны, а спали в здании школы. В этой школе я училась в начальных классах. Вокруг – два ряда колючей проволоки. Жители подкармливали заключенных. Кажется, это был единственный концлагерь в городе, где разрешали заключенным передавать еду. (На ул. Дзержинской тоже был концлагерь, но там не разрешали. Рассказывали, как одна женщина принесла отваренный белый буряк. Охранник похлебку выхватил, вылил на снег. А пленные слизывали со снега.) Мы с мамой тоже носили передачи. Передавать нужно было через два ряда колючей проволоки. С другой стороны немец наблюдает. Что-то себе заберет, а что-то оставляет пленным. В здании школы не топили, заключенные мерзли. Среди заключенных был танкист, Илья Шабанов. Однажды он попросил: «Мы мерзнем. Нам бы горючего!» Самогона, значит. И мы придумали, как его передавать. Иногда заключенным удавалось в бурьян спрятать что-то из военной формы, которую они перегружали. Они нам об этом говорили. Мы потом спрятанное доставали и меняли в селе на самогон. Бутылку прятали в кувшине с молоком. Молоко запаренное, с пленочкой. Под ней бутылки не видно. Приносили два кувшина. Второй кувшин, большенький, был без самогона, его старались покрасивее сделать. Немец всегда забирал себе больший кувшин. Рисковали, конечно. Он мог бы взять и другой. Но сбоев не было. И все же немцы заметили, что заключенные иногда выпивают. Начали искать… В школе была отопительная печь. Ею не пользовались. Там заключенные и прятали бутылки. Немцы их нашли. Нас пленные об этом предупредили, и больше мы самогон не носили».
Мы с мамой готовили побег пленных
«Однажды Илья Шабанов говорит: «Эх, если бы карта была! Мы бы попытались бежать». Охраны было немного. Они хотели рискнуть. Но местных среди пленных не было. Куда бежать? А у нас карты были, мы их с ребятами из торфартели набрали. Мама понесла передачу, а сверху ее накрыла картой. Карту сложила чистой стороной наружу. Но поднялся ветер, и карта раскрылась. Немец глянул – карта. «Хальт, матка! Хальт!» Я с мамой была. Мы стали быстро уходить, спеша завернуть за угол завода Фрунзе. Мама идет и фиги немцу показывает: «Вот тебе – хальт! Вот тебе хальт!» Слышу: «та-та-та-та» – немец из автомата палит. Наверное, выше брал, мы успели спрятаться. Чудом – не чудом, но факт. А потом как же ходить с передачами? Но все равно ходили. За маму одна женщина вступилась, Катя Бирюкова. (У нее сын Вовка был.) Она по-немецки немного говорить умела: «Та она ж неграмотная (о маме), не понимает! Накрыла тем, что под рукой было. Газет же нет». Немцам, наверное, не хотелось доход терять, и они снова разрешили передавать. Но карту мы больше передавать не пытались. Мама говорила, что Илья Шабанов – ее родственник с Северного Кавказа, чуть ли не брат. Был танкистом. Танк подбили, и он попал в плен. Потом, уже как наши вернулись, по радио передавали, что Илья Шабанов ценой своей жизни спас командира. Может, однофамилец. А может, ему на самом деле удалось удрать».
Как мама принесла листовки
«Мама с Нелей ходили в село выменивать продукты. Выходить из города без документов – расстрел на месте. Мама придумала вместо документов показывать расписку. Однажды немцы забрали у нас кровать. Красивая кровать была, с орлами. Я тогда одна дома была. Просила немцев не забирать кровать, говорила, что у нее есть хозяин. Немец говорит: «Вернется хозяин, мы отдадим» и написал расписку по-немецки. На тюремном бланке с печатью. Мама пришла, я плачу – немцы кровать забрали. Так и так, расписку оставили. И вот, когда мама с Нелей ходили в село за продуктами, они брали эту бумажку. Встречают полицаев, те: «Документы!» Мама: «Вот!» И предъявляет эту расписку за кровать. Там что-то по-немецки написано и печать. Полицаи по-немецки не понимают. Отругали – «иди!». Благодаря этой справке, мама ходила в село.
А однажды маму остановили немцы. В тот раз мама несла в мешке картошки листовки, сброшенные с нашего самолета. Она взяла их у хозяина дома, в котором они с Нелей обычно останавливались. Одна пачка листовок не рассыпалась, упала возле колодца. Хозяин ее подобрал. Мама его уговорила дать и ей несколько. Помню, там была карикатура: Гитлер сидит на плите, сопли бегут. Греется. Написано: «Що це в бiсу Вас издас? Переляк мiж ворогами. Спалахнув, горить Донбас у фашиста пiд ногами». Мы знали, что на Донбассе уже наши. Маме дали много листовок. И вот мама идет с листовками, а тут немцы: «Матка, документ!» Мама – будь что будет! – достает расписку и дает ему. Немец читает, читает: «Матка, это не тот документ. Нужен другой. У тебя еще документ есть?» – «Есть. Дома. Только он о том, что у нас кровать забрали. Кровать брали и выдали документ». – «Ты этот документ дома оставляй (я по-своему рассказываю), а тот бери с собой». Когда мама пришла, мы раздали листовки. Надежным людям.
Мать с грудным ребенком
После Сталинградской битвы началось большое наступление Красной Армии. В феврале 1943 года линия фронта подошла к Сумам. Немцы готовились оставить город. Военнопленных погнали в сторону Киева, убивая тех, у кого не было сил идти, а узников городской тюрьмы расстреляли. Свидетелем этого стала и семья Феденченко. «Мы видели в окно. Выводили из тюрьмы группами. Заводили за корпус. Там были длинные подвалы с отдушинами (овощехранилища). Запомнилась женщина с маленьким ребеночком на руках. Она подходит к колючей проволоке, ребенка кладет, что-то конвоиру говорит, а сама идет. Мол, оставьте ребенка, я иду. А он хватает этого ребенка за ножки, бьет об косяк двери подвала и бросает туда. Она сознание потеряла. А он ее хватает за косы и тоже бросает в подвал. Полицаи притащили железные бочки какие-то и в эти отдушины из них что-то лили. Потом в подвал бросили гранату или выстрелили, и там все загорелось. Наверное, внутри и раненные были. Долго горело. Смрад стоял. Всех, всех расстреляли».
Как мы освободили узников
В феврале наступление Красной Армии приостановилось. Немцы вернулись в город. Тюрьму снова заполнили. А летом началось новое наступление. В конце августа немцы снова начали готовиться к бегству из города. Новых узников тюрьмы ждала смерть. Освободиться им помогли сумчане, жившие неподалеку. Среди них и Галя с мамой. Вот как это случилось. «Тюрьма на какое-то время оказалась без охраны. И вот видим: из ворот тюрьмы вышел человек. Мама как-то поняла, что он бежит из тюрьмы. Подошла к нему и говорит: «Идите за мной». Нужно было его так провести, чтобы не увидели вооруженные немцы, которые сидели возле завода Фрунзе. Он их не видел из-за кукурузы, которая росла на огороде возле тюрьмы. И они его не видели. Мама окольными путями привела его к нам во двор. Как зовут, он не сказал, а только то, что он до войны работал архитектором. Его сбросили с парашютом для разведки. Приютили жители села, но кто-то выдал. Схватили, привезли в тюрьму. Допрашивали в помещении для допросов. Оно находилось между внешними воротами и внутренними. В нем был подвал, где держали заключенных между допросами. Парашютист нашел в стене гвоздь, каким-то чудом его вытащил и с его помощью выбрался из подвала. Запомнились его изуродованные ногти. Внешние ворота были на задвижке, он ее открыл и вышел. Еще он рассказал, что внутренние ворота на висячем замке, заключенным удалось выйти из камер, но на здании был общий замок, который они не могли открыть. Мы отдали ему фуфайку, дали на дорогу груш, еще что-то, показали путь на Белопольское шоссе, и он ушел.
Когда он ушел, мы стали наблюдать за тюрьмой. Кто-то из жителей (были Гриненко, Рожко, Зоя Грибченко) предложил открыть тюрьму. Нужен был лом. Я вспомнила, что у нас есть лом – толстый металлический стержень для ступы. Принесла и стала на часах, чтобы сигнал в случае чего дать. А ломик в дужку висячего замка не влезает. «Стойте, – говорю, – папа ломом сбивал у колонки лед. Он тоньше и длиннее». Принесла лом. Вставили в дужку, жмут, жмут, а переломать не могут. Нужна подмога. Кто-то пришел на помощь, не помню. Жорка Комиссаров, кто-то еще. Я не знаю всех, потому что была на часах. Жали, жали и отломали все-таки. Этот замок я видела потом – в месте слома дужка переливалась, как уголь. Осталось открыть дверь в само здание. Заключенных предупредили, чтобы выходили осторожно, по одному, и в противоположную от завода сторону, на Проектный переулок, потому что на углу завода Фрунзе – немцы. За кукурузой они не увидят, кто выходит. В переулок, а там – в рассыпную. Открыли второй замок. Люди послушно выходили по одному. А одна женщина выскочила на проезжую часть, радуется, что-то кричит, руками размахивает. Мы испугались. Хорошо, что немцы к этому времени куда-то ушли. Мама ей: «В переулок! Быстро!» Уговорила. Позже мы узнали, что выпустили тогда из тюрьмы 96 человек.
Потом приезжали немцы с автофургоном. Немец потянул за ворота – они открылись. В тюремный корпус – дверь открыта. Ругаются. Сели, уехали. Через некоторое время немецкие мотоциклисты приехали. Три человека и собака. Ну, думаем, пропали. Зашли они в тюрьму, долго их не было. Вышли, сели в мотоцикл и уехали».
Наши возвращаются!
«Ждали наших. Пережидали стрельбу в подвале. Мама утром говорит: «Дети, наши!» Я не знаю, снилось мне или на самом деле я слышала крики «ура!». Мама мне говорит: «Сиди дома», а сама с Нелей пошли наших встречать. Ждала я, ждала, а потом думаю: «Они ушли, а немцы вернутся. Пойду и я встречать, а то они у наших будут, а я у немцев останусь». Иду по Привокзальной, а навстречу мне – ну точно как три богатыря. Не вру, честно. Едут на лошадях, погоны, накидка развевается. И, когда они подъехали, у меня – слезы! А они гладят по голове: «Что плачешь, радоваться надо!» Тут женщины подбежали, ну, девчата такие… Я их не осуждаю, при немцах гуляли. Хлеб добывали. Пусть сами отчитываются. Все равно – наши люди. Обнимают, целуют. Я бегом домой, думаю, маме расскажу, что я уже наших встретила. Прихожу домой, а у нас дома танкисты сидят. И мама, и Неля дома. Наши танки шли, остановились. Мама им что-то рассказывает. Я от радости говорю танкистам: «Хочу трофеи свои сдать!» – «Какие трофеи?» И я принесла прицел от пушки, который из машины у немцев увела, какие-то еще штуки и порох. Они увидели порох, спрашивают: «Где же ты его хранила?!» А мы его прятали на чердаке, за трубой. Мама, конечно, не знала. Любая искра – и дом бы сгорел. И немцы могли бы найти. Они и заглядывали на чердак, но у лестницы часть перекладин была сломана, они и не стали туда залазить. Заглянули, посветили фонариком – ничего. Если б папа успел лестницу до войны починить, немцы бы туда залезли, и могли бы порох найти».
Та самая женщина
«Было это уже после войны. Соседи все уговаривали маму оформить пенсию за погибшего мужа. А мама с папой не были расписаны. «Не надо мне пенсии», – говорила мама. «Что там не надо, дети голодают, ты голодаешь», – уговорили ее. Мама пошла к председателю горисполкома. Рассказала, как есть. А тот: «При немцах и детей рожали от немцев!» Мол, кто его знает, откуда у тебя ребенок? А как я могу быть рождена от немцев, если я 1930 года рождения? Мама не стерпела этого, схватила чернильницу – и ему в лицо. Облила его. Он – по телефону звонить. В милицию. А там была еще одна женщина. Она кнопку нажала на телефоне: «Кому ты думаешь звонить? Если б не она!.. 96 человек она спасла». Ну, конечно, не только мама… Оказалось, что это та самая женщина, которая, когда из тюрьмы вышла, так радовалась, что еле уговорили ее не шуметь. Она маму узнала. Что уж там она говорила председателю горисполкома, не знаю, но в милицию он не стал звонить. А маме оформили пенсию за папу».
После войны Галина окончила
7 классов, пошла работать сначала на швейную фабрику, потом телеграфистом на телеграфно-телефонную станцию – по стопам старшей сестры. Там она и проработала до пенсии. Дважды ее избирали депутатом городского совета, дважды – районного (когда город разделили на два района). Никогда она не искала спокойной жизни. Много чего еще в ее жизни происходило важного. Но поделиться Галине Ивановне захотелось с нами именно воспоминаниями о войне.
***
Поначалу мы хотели добавить к ним показания взрослых: акты обследования мест массовых расстрелов на заводе Фрунзе и возле городской тюрьмы – они есть в архиве. Но потом решили оставить эти детские воспоминания как есть. К тому же они достаточно точные. Хотелось разыскать сведения о военнопленном Илье Шабанове. Среди огромного списка узников немецких лагерей числится Илья Алексеевич Шабанов из Рязанской области, 1908 г. Тот ли это танкист из лагеря военнопленных, о котором рассказала Галина Ивановна, или какой-то другой солдат? Может быть, ему тоже приносила передачу какая-то женщина, называя его братом. А может, там, где он был, и передач-то не было. Пытался ли он бежать? Неизвестно. Напротив его фамилии – дата смерти: 27 июля 1942 года. До освобождения Сум – больше года. До разгрома немецкого фашизма и его союзников – почти три. До нас – 78 лет. Столько лет хранила его в памяти девочка Галя, Галина Ивановна Феденченко. А что в памяти храним мы?